Приём на роль

У Чондэ, конечно, тоже были стены в плакатах и стертые о камни колени. У его мамы — красивые черные волосы ниже лопаток и добрая улыбка, которую она отдала сыну, а у отца — месяца в море и, когда дома, прогулки с любимой старой овчаркой на фиолетовом поводке. Ее звали Венди, Чен помнит, и лет в пять она казалась ему гигантской, лучше всяких лошадей. Были дети из соседских домов, песок у моря, велосипеды и «ну можно еще чуть-чуть» когда стемнеет. Воспоминания детства обрывочны, запоздалы, без лиц, некоторые оживлены с помощью фотографий, другие – додуманы или перекроены.
Рюкзак с Донателло и Рафаэлем, вроде зеленый, тяжелые в своей неподвижности учебные дни, много людей вокруг, форма неудобная, рвущаяся, когда лезешь на гараж. Все играть в футбол звали, но Чондэ пошел рисовать. Смеялись потом, конечно, да и был тот всего лишь третьим мальчиком в группе.
Она такая красивая, пускай и в косичках своих глупых, с такими же глупыми девчачьими увлечениями, мол «дорогой дневник, сегодня…» и все цветными маркерами, наклейками сверху. Чен читал, ничего там интересного. И она, конечно, не знала, что нравится, но он правда пытался всеми силами это показать: пренебрежительно бросал «девчонка», да прятал тетрадки в туалете мальчиков. Ким еще рисовал, море на бумаге выходило лучше.
В старшей школе Ким мало улыбался, не пользовался популярностью, терялся на фоне красавчиков. Чондэ раздраженный, Чондэ не хочет смеяться на переменах, Чондэ – пока еще не мальчик со злыми глазами, но уже с мыслями на грани паники «зашторить окна, закрыть дверь». Внутри миллионы вопросов, черный космос, странные эмоции, вымученное желание понять, зачем он вообще в этом теле или почему именно песок Сеула, а не асфальт Америки, но никто не помогает и, кажется, даже не догадывается.
Почему все не так получилось, Чен и сам не знает. Просто взгляд вдруг оказался пойман, улыбка вышла ответной, а ночью не получилось отмахнуться от лишнего, заставить внутри все не сжиматься. В личном/внутреннем черно-прозрачном разбилось или взорвалось, испортилось яркой краской. Чондэ натягивал капюшон на глаза, затыкал мысли наушниками, но все равно чувствовал и видел, сам на себя злился, сидел в художественной студии дольше нужного, потому что ждал. Чен бы себе еще простил, если бы влюбился в волосы локонами вьющиеся, в кожу, показавшуюся из под подола юбки, и в темно-зеленые каблуки, но видел лишь запястья в краске, джинсы, челку на глазах и низкий голос.
Чондэ тогда сжимал пальцы в кулаки, почти шипел «с ума сошел? я не из таких», хоронил внутри живое, не удосужившись даже убить.
Для Чена всегда останется загадкой то, как некоторым людям удается легко начинать жить с чистого листа, навсегда прощаясь со своим прошлым. У него так не выходит и, наверное, никогда не получится. Страницы его жизни все исчерчены поправками, заметками, отрицаниями и дополнениями, заляпаны кровью, помяты и местами порваны. Жизнь этого человека постоянно делится на «до» и «после», словно в книге, повествующей о прожитых им годах, его невнимательный читатель постоянно забывает закладки, нарушая целостность истории.